… массовое превращение вчерашних героев во «врагов народа, презренных шпионов и вредителей» подрывало основу основ армейской морали:
безоговорочный авторитет командира. Армия держится на единоначалии, но это единоначалие нельзя обеспечить только предусмотренным Уставом правом
командира на «применение силы и оружия» по отношению к неповинующемуся подчиненному. На поле боя страх перед командиром будет немедленно сметен
страхом перед вооруженным противником. Подчиненный должен уважать своего командира, верить в то, что тот способен «организовать бой так, чтобы с
минимальными потерями выполнить задачу».
(Марк Солонин. «22 июня. Анатомия катастрофы»)
Когда я пришел в украинскую армию добровольцем мне было 47 лет. Но я все еще хорошо помнил армию советскую: дебильные комсомольские собрания с восхвалением вождей, разгон луж вениками на плацу, покраску бордюров мелом до дождя и после, идиотскую строевую подготовку, ужасную отвратительную еду в столовой, хлеб-«чернягу» после которого была постоянная изжога, но главное, главное … ненависть. Ненависть не к подлым пиндосам и не к немецко-фашистским оккупантам. А ненависть командиров к своим солдатам. И это чувство сплошь и рядом было взаимным …
2014 год. Лишь только мы пересекли порог КПП, я увидел, что у многих офицеров нет знаков различия. У некоторых на полевой форме был погон на груди, у некоторых и того не было, офицеров в них можно было узнать только по выправке. Один из них, какой-то коротко стриженый, крепкий, невысокого роста, «с искоркой в глазах», как я немедля мысленно его охарактеризовал, подошел к нам, салагам-партизанам и пожал каждому руку.
— Я так понял, добровольцы? Спасибо вам, ребята. Спасибо…
В первые дни и до самого конца службы бросались в глаза разительные отличия нашей армии от советской – это обилие еды, в том числе вкусной, волонтерской и человеческое, даже братское (не путать с панибратским) отношение начальства к солдату.
Бог даровал мне жизнь в этой подлой войне, но все те часы, которые мне после этого отмеряны, я буду помнить это чувство – командир в тебе нуждается… Как ни пафосно это звучит, простите закоренелого циника – вместе с командиром в тебе нуждается Родина. Настоящая Родина, без Коммунистической партии и Советского правительства. Твои близкие друзья, семья, дети. Командир – это их отражение. Если он хороший командир.
Передовая. Проверка расположения разведки на нашем секретном лесхозе. Врывается комбриг, наставляет импровизированный пистолет на нас, валяющихся в теплом ППД после задания:
— тыщ, тыщ, Гиви, Шурави, вы убиты! А ну развернуть пост, блокировать запасной вход. И дайте мне пожрать в конце концов, интеллигенты. Слушайте расклад на завтра…. — Комбриг — желанный гость, ему всегда отдадут лучший кусок, но лучший кусок он у солдата не заберет никогда.
Или вот еще. Возвращаемся мы с разведки как-то и рулим вместе с Шурави с докладом в штаб отдать эсдэшку с фотографиями. Был страшный дождь, у нас упал беспилотник, ползали мы за ним прямо под опорник противника, с ног до головы в грязи измазанные стоим ждем – в штабе есть душ, но там кто-то сейчас моется. Подходит комбриг:
— Хорошая работа, Гиви [Гиви – это мой позывной, с тех пор как тот ушлепок донецкий еще пешком под стол ходил]. Вы че стоите? Занято? Вот ключ – идите помойтесь у меня. — У комбрига есть свой персональный душ, но в порядке вещей отдать его кому-нибудь из бойцов. В комнате аккуратно разложены его обмундирование, и утварь, здесь вся его личная жизнь, кроме секретных документов, которые он в комнате не держит. У комбрига от бойцов никаких тайн. Я у ж не говорю о том, чтобы поделиться шампунем или пенкой для бритья.
В нашей армии колоссальные проблемы существуют во взаимоотношениях между кадровыми военными и нами, «партизанами», как принято называть мобилизованных. Но в нашей бригаде это едва заметно – здесь все меряется по участию в войне. Говорят, когда началась война, у всех кадровых трусливых военных началась эпидемия плоскостопия. В АТО поехали только лучшие. Во главе с комбригом. И различия стерлись.
14 января. Мой второй день рождения. Ночью были приходы 122мм, один из которых снес нам крыльцо с верандой и кусок дома, мы при этом сидели в подвале, к счастью, кроме легких контузий ни у кого ничего. Обстрел продолжается: изредка шмякается 82я мина совсем недалеко – метров 200 в стороне в лесу. Комбриг уже тут как тут. Матюкается (он вообще то всегда матюкается много и длинно, как принято в армии). Кричит:
— Почему, … не замаскировали БМП (это не в мой огород и ладно). А ну отогнать в укрытие, … ! Чего стали, …? Страшно, …? Мины летают, …? Не заводится, …? А ну отойди… Садится сам. — Филигранно закатыват БМП в укрытие.
Отвел в тот день Господь этот долбаный снаряд от нас. А комбриг отвел наше подразделение в другое место. Сказал, что пятнадцать долбоебов ему в разведке еще пригодятся.
На совещаниях он никогда никого не распекает, дабы не нарушать субординацию, но подтрунивает страшно обидно:
— Майор такой-то… завязывайте с бухлом… посмотрите на свое помидорное лицо… я вчера зашел к вам в блиндаж, у вас комары дохнут от перегара… Встать! Комариные укусы на лице вижу… утренние, не употребляли значит.
А самая высшая степень похвалы, это не слащавые песнопения. Представляя нас к награде, сказал короткую речь:
— Если вас ебать, так можете ж!
Комбриг, вопреки правилам, сам ходит в разведку, сам участвует в стрелковых боестолкновениях, сам корректирует огонь с НП, сам берет языка, сам его допрашивает и сам в качестве парламентера ходит его потом менять на наших.
Вопреки сложившейся в армии традиции презирать начальство, в нашей бригаде никто, даже самый большой зануда и нытик, никогда плохого слова о комбриге не сказал. Потому что он в наивысшем авторитете. Потому что с ним в разведку, в бой не страшно. Потому что он – свой. Благодаря ему мы живем и готовы умереть.
Сегодня мы хотим сказать, как он нам тогда, в первый день:
— Мы так поняли, тебе сегодня сорок? Спасибо тебе, комбриг. Спасибо…
