Моя Цветаева

Прошедший 2016-й год был годом 75-летия кончины Марины Цветаевой (о смерти она писала всю жизнь). 

Грядущий 2017-й будет годом 125-летия её рождения ("Красною кистью /Рябина зажглась. /Падали листья. /Я родилась. /Спорили сотни /Колоколов. /День был субботний: /Иоанн Богослов.").

На рубеже двух юбилейных цветаевских лет собираю вместе все любимые стихотворения одного из лучших русскоязычных Поэтов (ни в коем случае не поэтессы!) — кстати, русско-польско-немецкого происхождения. Понимаю, что о вкусах не спорят и возможны иные предпочтения, но это — МОЯ Цветаева. Ни в одном из сборников я всё это вместе не встречал. 

Порядок будет не хронологический, а в некотором смысле логический — насколько вообще уместна логика применительно к поэзии. 

Хочу обратить особое внимание на авторские знаки препинания: цветаевские тире — это нечто невероятное. 

Итак: 

 

В огромном городе моём — ночь. 

Из дома сонного иду — прочь 

И люди думают: жена, дочь, — 

А я запомнила одно: ночь. 

 

Июльский ветер мне метет — путь, 

И где-то музыка в окне — чуть. 

Ах, нынче ветру до зари — дуть 

Сквозь стенки тонкие груди — в грудь. 

 

Есть черный тополь, и в окне — свет, 

И звон на башне, и в руке — цвет, 

И шаг вот этот — никому — вслед, 

И тень вот эта, а меня — нет.  

 

Огни — как нити золотых бус, 

Ночного листика во рту — вкус. 

Освободите от дневных уз, 

Друзья, поймите, что я вам — снюсь.

 

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,

Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес,

Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой,

Оттого что я тебе спою — как никто другой.

 

Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,

У всех золотых знамен, у всех мечей,

Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —  

Оттого что в земной ночи я вернее пса.

 

Я тебя отвоюю у всех других — у той, одной,

Ты не будешь ничей жених, я — ничьей женой,

И в последнем споре возьму тебя — замолчи! —

У того, с которым Иаков стоял в ночи.

 

Но пока тебе не скрещу на груди персты —

О проклятие! — у тебя остаешься — ты:

Два крыла твои, нацеленные в эфир, —

Оттого что мир — твоя колыбель, и могила — мир!

 

Это стихотворение посвящено другу Никодиму Плуцер-Сарно (встречаются и другие написания как его имени, так и фамилии) — философу и поэту, доктору экономики (тогда это была большая редкость), на 11 лет старше Марины. 

Напомню: Тот, с которым Иаков стоял в ночи, это Бог. Правильно было бы: У Того… 

 

Следующее — из сборника "Стихи к Блоку" и написано за 5 лет ДО его смерти (хотя живым писать такое не принято, однако Поэт Цветаева условные правила приличия легко отвергала), в связи с чем иногда говорят, что речь в нём идёт о наступившем ДУХОВНОМ одиночестве Блока: 

 

Думали — человек!

И умереть заставили.

Умер теперь, навек.

— Плачьте о мёртвом ангеле!

 

Он на закате дня

Пел красоту вечернюю.

Три восковых огня

Треплются, лицемерные.

 

Шли от него лучи —

Жаркие струны по снегу!

Три восковых свечи —

Солнцу-то! Светоносному!

 

О поглядите, как

Веки ввалились тёмные!

О поглядите, как

Крылья его поломаны!

 

Чёрный читает чтец,

Крестятся руки праздные…

— Мёртвый лежит певец

И воскресенье празднует.

 

А перед стихотворением, приводимым дальше, стоит посвящение П.Э. Пётр Эфрон — не муж её, как иногда путают, а старший брат мужа Сергея Эфрона (у гениев свои законы: она любила обоих и изменой это не считала), актёр, эсер и опять же — на 11 лет старше автора. Тут уже стихи действительно посмертные: 

 

Осыпались листья над Вашей могилой,

И пахнет зимой.

Послушайте, мертвый, послушайте, милый:

Вы всё-таки мой. 

 

Смеетесь! — В блаженной крылатке дорожной!  

Луна высока.

Мой — так несомненно и так непреложно,  

Как эта рука.

 

Опять с узелком подойду утром рано

К больничным дверям.  

Вы просто уехали в жаркие страны, 

К великим морям.                                                                                          

 

Я Вас целовала! Я Вам колдовала!

Смеюсь над загробною тьмой!

Я смерти не верю! Я жду Вас с вокзала —

Домой!

 

Пусть листья осыпались, смыты и стерты

На траурных лентах слова.

И, если для целого мира Вы мертвы,

Я тоже мертва.                                                                                                      

 

Я вижу, я чувствую, — чую Вас всюду,

— Что ленты от Ваших венков! —

Я Вас не забыла и Вас не забуду  

Во веки веков!

 

Таких обещаний я знаю бесцельность,  

— Письмо в бесконечность. — Письмо в беспредельность. —

Письмо в пустоту.

 

Далее — снова о смерти: 

 

Уж сколько их упало в эту бездну, 

Разверзтую вдали! 

Настанет день, когда и я исчезну 

С поверхности земли.

 

Застынет все, что пело и боролось, 

Сияло и рвалось. 

И зелень глаз моих, и нежный голос, 

И золото волос.

 

И будет жизнь с ее насущным хлебом, 

С забывчивостью дня. 

И будет все — как будто бы под небом 

И не было меня!

 

Изменчивой, как дети, в каждой мине, 

И так недолго злой, 

Любившей час, когда дрова в камине 

Становятся золой.

 

Виолончель, и кавалькады в чаще, 

И колокол в селе… 

— Меня, такой живой и настоящей 

На ласковой земле!

 

К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры, 

Чужие и свои?! — 

Я обращаюсь с требованьем веры 

И с просьбой о любви. 

 

И день и ночь, и письменно и устно: 

За правду да и нет, 

За то, что мне так часто — слишком грустно 

И только двадцать лет, 

 

За то, что мне прямая неизбежность — 

Прощение обид, 

За всю мою безудержную нежность 

И слишком гордый вид,
 

За быстроту стремительных событий, 

За правду, за игру… 

— Послушайте! — Еще меня любите 

За то, что я умру. 

 

 

Идешь, на меня похожий,

Глаза устремляя вниз. 

Я их опускала — тоже! 

Прохожий, остановись! 

 

Прочти — слепоты куриной

И маков набрав букет,

Что звали меня Мариной  

И сколько мне было лет. 

 

Не думай, что здесь — могила, 

Что я появлюсь, грозя…

Я слишком сама любила

Смеяться, когда нельзя! 

 

И кровь приливала к коже,  

И кудри мои вились…  

Я тоже была прохожий!  

Прохожий, остановись! 

 

Сорви себе стебель дикий  

И ягоду ему вслед,—  

Кладбищенской земляники  

Крупнее и слаще нет.

 

Но только не стой угрюмо,  

Главу опустив на грудь,

Легко обо мне подумай,  

Легко обо мне забудь.                                                                                     

 

Как луч тебя освещает!

Ты весь в золотой пыли…

— И пусть тебя не смущает  

Мой голос из-под земли.

 

 

Две совершенно разные цитаты, которые говорят сами за себя: 

 

"Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное — какая скука!" 

 

Это было подведением итогов отношениям с Софией Парнок, но до другой Сонечки — Голлидэй (ей посвящена знаменитая Повесть о Сонечке). 

 

 

А вот — через 20 лет: 

 

"В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда." 

 

И — дата. Через 5 дней она ушла из жизни. 

Через 50 лет на высшем церковном уровне было разрешено её отпевание — несмотря на самоубиство. 

Хотя Арсений Тарковский (тоже великий русский поэт, кстати — отец знаменитого режиссёра Андрея Тарковского) считал, что как Поэт (а он её боготворил и назвал дочку Мариной в её честь) она кончилась ещё с 1917-го (в Их цеху, напомню, друг с другом не церемонились вопреки условностям).

Он тогда не знал (хотя в принципе с ним соглашусь) об ещё одном стихотворении Цветаевой, всплеске перед смертью, посвящённом ему, Тарковскому. Он прочитал его только через 42 года после написания, и оно для него стало действительно ГОЛОСОМ ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ (см. выше). Стихотворение самого Тарковского, на который Цветаева так ответила, запомнилось ей неточно, что не помешало создать предсмертный шедевр; им — пришедшим как бы ОТТУДА — и закончу подборку: 

 

 

Всё повторяю первый стих 

И всё переправляю слово: 

— "Я стол накрыл на шестерых"… 

Ты одного забыл — седьмого.

 

Невесело вам вшестером. 

На лицах — дождевые струи… 

Как мог ты за таким столом 

Седьмого позабыть — седьмую…

 

Невесело твоим гостям, 

Бездействует графин хрустальный. 

Печально — им, печален — сам, 

Непозванная — всех печальней.

 

Невесело и несветло. 

Ах! не едите и не пьете.

— Как мог ты позабыть число? 

Как мог ты ошибиться в счете? 

 

Как мог, как смел ты не понять, 

Что шестеро (два брата, третий — 

Ты сам — с женой, отец и мать) 

Есть семеро — раз я на свете! 

 

Ты стол накрыл на шестерых, 

Но шестерыми мир не вымер. 

Чем пугалом среди живых — 

Быть призраком хочу — с твоими, 

 

(Своими)…
                  Робкая как вор, 

О — ни души не задевая! — 

За непоставленный прибор 

Сажусь незваная, седьмая.
 

Раз! — опрокинула стакан! 

И всё. что жаждало пролиться,— 

Вся соль из глаз, вся кровь из ран — 

Со скатерти — на половицы.
 

И — гроба нет! Разлуки — нет! 

Стол расколдован, дом разбужен. 

Как смерть — на свадебный обед, 

Я — жизнь, пришедшая на ужин.
 

…Никто: не брат. не сын, не муж, 

Не друг — и всё же укоряю: 

— Ты, стол накрывший на шесть — душ, 

Меня не посадивший — с краю.

 

 

Это — МОЯ Цветаева. Которую знаю наизусть и очень люблю. Это — привет из другого мира.