Приходом для интеллигенции называют храм Апостола Любви Иоанна Богослова многие харьковчане. Сюда, к своему батюшке, спешат за советом актеры и журналисты, правозащитники и университетская профессура. В свое время в эту церковь ходили философ Григорий Сковорода, правозащитник Генрих Алтунян, здесь каждую годовщину смерти зажигает поминальные свечи вдова поэта Бориса Чичибабина. Кандидат филологических наук, любимец СМИ, эксперт по многим вопросам (на одном из фестивалей фантастики он даже в обсерватории проводил диспут о нечистой силе) о. Виктор Маринчак ответил на вопросы журналиста «Главного».
– После того, как вы стали священником, как изменилось ваше отношение к восприятию жизни: к человеческим порокам, страданию, смерти?
– Я слышал на исповеди о таких пороках, о которых в книжках не пишут. Пришлось видеть низко падших людей, что дальше уже некуда: это могли быть преступники, развратники, извращенцы – все, что хотите. Как священник, я к этому отношусь так: если человек приносит свое покаяние, он заслуживает Божьей любви, прощения, милосердия и помилования. Именно помилования, а не оправдания. Любви и сострадания, какой бы порок этому ни предшествовал. А вот если человек не приносит покаяния, то порок вызывает только отвращение. Как-то на исповеди мне рассказывали пикантную историю, и я помню, как в тот момент я был потрясен своей реакцией. Меня переполняло чувство сострадания, уважения к человеку, который преодолел стыд, страх, унизил себя, как положено в христианстве, чтобы отречься от греха и избавиться от него. Иногда меня охватывало реальное чувство необыкновенной любви к кающемуся, хотя, как человек, я должен был бы испытывать омерзение до тошноты. Конечно, отношение изменилось. Наверное, священником не становится человек, который всерьез не относится к проблеме смерти и страдания, который задолго до того, как принимает сан, признает вслед за классиком, что самое осмысленное в человеческой жизни – это страдание. Человек должен глубочайшим образом в своей частной жизни осмыслить тему смерти и годами жить с переосмыслением ее с разных точек зрения.
– Если брать произведения искусства – книги, фильмы, музыку, что наиболее повлияло на формирование вашего христианского мировоззрения? И вообще, как вы считаете, может ли человек прийти к Богу сугубо через культурное наследие, или путь страданий все же является неизбежной составляющей христианского опыта?
– Маленькие дети приходят к Богу не через страдание, а через приобщение к христианской культуре как таковой. Они потихонечку становятся детьми, а потом и людьми Церкви. Безусловно, я пришел сначала через культуру. Потряс меня Достоевский и стихотворения из романа Пастернака «Доктор Живаго» – это были два культурных источника. До этого, конечно, была музыка.
С нее у меня началось отношение к религиозному чувству. Потом была живопись: Рембрандт, Рубенс, Тициан, Ван Дейк; или, скажем, Ге с его полотном «Что есть истина?» Специалисты могут придираться, но не потрясти это не может. Затем фотографии каких-то храмов. Как может оставить равнодушным фотографии Церкви Покрова на Нерли или Пятницкая Церковь в Чернигове! Совершенное духовное явление. Оно выстраивает душу так же, как настоящая религиозная музыка.
Уже позже пришла литература. Конечно же, сцена в трактире из «Преступления и наказания», когда Мармеладов говорит: «В конце концов, Христос скажет: придите и вы, пьяненькие». Это такой убийственный аргумент в пользу нашего Спасителя! Потому что если я не пьяненький, то я по греховности своей ничем не лучше Мармеладова. А знать, что есть возможность услышать «придите и вы, пьяненькие», может быть это и есть наша последняя надежда.
– И все же в храмах мы видим больше простых людей, а высокообразованные интеллектуалы, как правило, предпочитают искать иные формы духовности или способы ее сублимации. Чем, по вашему мнению, это можно объяснить? Знания так сильно умножают скорбь?
– Есть заблуждение ума. Умственность не понимает, что духовность – это не умственность. Вот проблема, которая стоит перед интеллектуалами. Они думают, что все исчерпывается словесными, логическими формами, и духовность заканчивается тем, что можно выразить в слове. Для интеллектуала это, по-видимому, почти аксиома. Возьмем работу актера. Он не обязательно должен быть интеллектуалом. У него совершенно другие способы осуществления своей духовной жизни. Это ученые, филологи, историки должны интересоваться философией, всем интеллектуальным достоянием культуры. Актер, как и музыкант, этого не обязан. У него совершенно иные формы духовной жизни, но она полноценнее, а иногда серьезнее и выше, чем то, что может предложить интеллектуал. А взять простых бабушек и дедушек? Какая красота души иногда открывается! Только это надо увидеть. На меня в этом отношении в свое время повлиял Василий Белов с его великолепной повестью «Привычное дело». Я прочитал эту повесть о крестьянах, их муках, боли, страданиях, и понял: интеллигенты считают, что крестьяне – это тоже люди, а на самом деле настоящие люди – крестьяне. Это интеллигенты – тоже люди.
Мне много раз приходилось приезжать в одну и ту же деревню, первый раз еще юнцом, потом – когда вырос. И понял, что там совершенно другая культура, со своими формами, нормами поведения, общения. Она совершенно иная, чем в городе, научном учреждении, у студентов, преподавателей. Там не такие интересы, не о том они думают, говорят, но это – культура, очень хорошо упорядоченная. Для меня главное – прикосновение к душе. Энергия любви – вот это и есть самая главная духовность. Меня как-то привезли в глухое село к умирающей женщине. Она гнила заживо, и весь дом и даже двор был наполнен ее любовью. Это было такое чудо! Рядом находиться было физически невозможно, а я вот уже более десяти лет вспоминаю об этом, как об одном из главных впечатлений моей жизни. И все это не выражалось словесно. Просто эти люди на нее так смотрели, для них было каждое ее движение так дорого. Почему? Потому что они научились у нее любить. Они ее так любили и об одном только молили, чтобы продлились эти невыносимые страдания, потому что им было немыслимо без нее.
– Моральным авторитетом любого общества во все времена была интеллигенция. Сегодня практически не слышен ее голос. Ее не видно на экранах телевизоров, она не формирует общественное сознание. С чем, как вы думаете, связано то, что интеллигенция оказалась невостребованной?
– Наверное, она была, отчасти, искусственным образованием, которое могло жить тогда, когда для этого есть искусственно же созданные условия. Что такое была советская интеллигенция? Это служащие, работники НИИ, учителя, врачи. Все были на твердой зарплате, работали очень многие «от сих – до сих». Конечно, всегда надрывались учителя и врачи, а вот инженеры из НИИ имели возможность часами чесать языками в курилках, читать толстые журналы и т. п. В таких условиях на твердой зарплате несложно быть интеллигентным по формам поведения: следить за текущей периодикой, смотреть элитную кинопродукцию, ездить в Москву на Таганку и т. д. При этом джентльменском наборе ты уже считался интеллигентом. Вот эта интеллигенция оказалась потом на базаре, ей стало не до того. Настоящей интеллигенции были такие крохи, что это просто ужас! Я недавно прочитал книгу Валерии Новодворской и, могу сказать, что я потрясен! До этого я видел ее только на экране. Когда же прочитал ее повествование о собственной судьбе, то понял, что это настоящий интеллигент. У нее были принципы, и этим она отличалась от остальных. Она готова была за эти принципы платить: неоднократной сухой голодовкой, принудительным лечением в психушке. На ней живого места нет. У нее все кости поломаны. Сейчас она не может ездить по Москве в городском транспорте. Ее, как человека, который выступает против всего того, что понятно и близко обывателю, каждый раз бьют. Такая вокруг ненависть. Вот это настоящий интеллигент.
Парадигма интеллигенции была задана у нас, скорее всего, декабристами. Есть такая прекрасная работа Лотмана «Декабрист в повседневной жизни». Она как раз показывает декабриста, каким он был в своем обыкновенном поведении. Это было мужество, которое готово было отвечать за каждое слово, люди, которых не могла заесть среда. Их сослали в Сибирь, и Сибирь стала после этого культурной провинцией, а не диким краем. Следующая волна интеллигенции была послабее. Именно разночинцы породили выражение – «среда заела». Они оказались слабаками. Интеллигенты, но на порядок ниже – совершенно бесхребетные люди, над которыми так потешался Антон Павлович Чехов. Вот с этим материалом мы прибыли к Октябрьской революции. Все, по-настоящему относящееся к интеллигенции, было посажено на «философский пароход» или сослано на Соловки. А из того, что осталось, создали советскую интеллигенцию, очень специфическое явление, которое не может выдержать никаких экзаменов.
– Многие выдающиеся деятели культуры, скажем, Владимир Высоцкий, вели совсем не христианскую жизнь, и, тем не менее, оставили после себя такие произведения искусства, которые делали чище и добрее не одно поколение. Творчеством можно оправдать или искупить свои грехи?
– Я считаю, что оправдать или искупить свои грехи, в принципе, невозможно. Они могут быть прощены Богом или нет. Нам нечем покрыть свои предыдущие грехи. Нет такого козырного туза! Творчество не есть оправдание. Оправдания нет вообще. Но аргумент для помилования, безусловно, есть. Как сказано у Ахматовой: «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»... Творчество растет из жизненной грязи, и оно должно ее преодолевать. Возьмем классический в этом смысле кинофильм «Андрей Рублев». Он войдет в историю именно как фильм, задавший парадигму в этой проблеме – вот откуда, из какой почвы произрастает «Троица» Рублева. Сколько же нужно было духовной силы, чтобы преодолеть всю эту мерзость. И он все-таки преодолел и свое собственное падение, и свои собственные грехи. Это делает всякий одухотворенный человек. И Высоцкий – тоже. Он помог очень многим людям стать нравственно определеннее.
– Чего сегодня не хватает нашему обществу, чтобы оно стало более зрелым, менее жестоким, более сострадательным к ближнему?
– Я думаю, что обществу не хватает успешности. Для того чтобы люди могли стать лучше, у них должны быть, во-первых, средства для этого, во-вторых, – время. Люди, которые работают с утра до ночи на «Барабашово», приходят и падают, не имеют возможности даже проснуться нравственно. У нас сейчас уровень эксплуатации настолько высок, что люди влачат то ли растительное, то ли животное состояние. Человеку нужен резерв времени. Не зря люди сто с лишним лет назад боролись за 8-часовой рабочий день. Покажите мне такого человека, который работал бы хорошо, сносно зарабатывал и имел 8-часовой рабочий день. Для того, чтобы человек стал культурнее, образованнее, духовнее, он должен иметь возможности, хотя бы чисто временные. Сейчас же остановиться невозможно, не то, что поговорить. Человек должен остановиться, чтобы нравственно пробудиться. Он же бежит все время в туннеле. Некогда осмотреться, вдохнуть полной грудью и подумать о главном – зачем я живу?
– И тогда люди станут лучше?
Владимир ЧИСТИЛИН. Главное™